RAILS: Russian Advanced Interactive Listening Series
Films by Marina Goldovskaya Solovky Power
Lesson 4: Жизнь в лагере и после
Use of Solovky Power is courtesy of Goldfilms
Marina Goldovskaya, Director and Cinematographer
1. Lesson overview
This is the fourth lesson in a series of nine based on films by Marina Goldovskaya and the third lesson on the film «Власть соловецкая». In this lesson, students will watch a clip in which Dmitrii Likhachev recalls an execution that occurred at the Solovki camp. The lesson consists of four parts: Повседневная жизнь, Расстрел, Жизнь после лагеря, and Заключение.
In this lesson, students will learn about everyday life at the Solovki camp. They also will learn about some of the torture tactics used against prisoners there. They will read from and listen to excerpts of Alexander Solzhenitsyn’s work «Архипелаг ГУЛАГ». They will listen to different opinions about how the camps affected prisoners and their families even after the luckiest prisoners returned home.
2. Lesson objectives
After completing Lesson 4, students will be able to:
- demonstrate an understanding of some of the features of everyday life in the camp at Solovki
- recognize some of the contradictions inherent in camp life
- recognize some of the simple pleasures that prisoners found, even while living in the camps
- demonstrate an understanding of some of the tortures inflicted on prisoners at Solovki
- identify principles governing the use of что and чтобы
- demonstrate an understanding of the effects that the experience of Solovki had on some of the former prisoners
- identify time frames within a narrative
- recognize the effects that the experience of Solovki had on some of the former prisoners’ families
3. Transcripts of video clips and long audio clips
Clip from page Расстрел
На Соловках было два крупных расстрела. Один крупный расстрел был связан с делом Кожевникова, потому что дело Кожевникова изобразили как попытку восстания на Соловках. Триста человек было расстреляно. По другим воспоминаниям – шестьсот – это неверно: триста, ровно триста было расстреляно. (пауза) Это была осень, в это время у меня были родители на свидании. Мы снимали у одного из конвоиров комнату. Ночью прибегает ко мне человек, который говорит, что сейчас приходили тебя арестовывать. Ну, я сказал родителям, что я должен уйти, меня вызывают на ночную работу, и, поэтому, чтобы они меня не ждали. Не мог же я сказать родителям, что сейчас придут за мной. – Чтобы не при них это происходило. И я спрятался между поленницами дров. А в это время шел расстрел, меня не нашли. Значит, в это… триста человек, в это назначенное число, входил я, и я был кем-то заменен. И когда утром я вышел, то я был другим человеком.
Clip from page Почему хорошо мыть туалет?
Но что вот я запомнил; он говорил, что в этом лагере было очень интересно сидеть (тоже… на Соловках… да, тоже мне кажется, любопытное чувство юмора у моего дедушки), было интересно сидеть, потому что люди, которые… попали в этот лагерь, все были очень интересные, знаменитые. И он даже говорил, что, «наверное в другой жизни, если бы я не был в этом лагере, я бы никогда не встретил таких интересных людей». Ну например… э-э он вспоминал, что, я вот сейчас не помню, или в лагере, или где-то в тюрьме он встретился с-с-с Туполевым, который был известным конструктором м-м самолетов в России и очень э-э известным инженером тоже. И-и мой дедушка рассказал мне, как он научил чему то Туполева. Туполев был неопытный заключенный, мой дедушка уже был опытный. И когда пришел солдат и сказал, что надо мыть туалет, Туполев не хотел мыть туалет. А мой дедушка сразу захотел и пошел э-э мыть туалет. Почему? Мыть туалет хорошо в концентрационном лагере, потому что в русских концентрационных лагерях нет туалетной бумаги, но есть газеты, и можно взять газету, украсть газету из… из туалета, и потом принести и почитать. Туполев не знал этого, поэтому он не пошел мыть туалет.
Clip from page Переворот
С той страшной ночи во мне произошел переворот. Не скажу, что все наступило сразу. Переворот совершился в течение ближайших суток и укреплялся все больше. Ночь была только толчком.
Я понял следующее: каждый день — подарок Бога. Мне нужно жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете. И еще — так как расстрел и в этот раз производился для острастки, то, как я узнал, было расстреляно какое-то ровное число: не то триста, не то четыреста человек. Ясно, что вместо меня был «взят» кто-то другой. И жить надо мне за двоих.
Clip from page Секирка 2
А от других соловчан он узнает и пострашней, чем видят его глаза. Произносят ему гибельное слово – Секирка. Это значит – Секирная гора. В двухэтажном соборе там устроены карцеры. Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жерди толщиною в руку и велят наказанным арестантам весь день на этих жердях сидеть. (На ночь ложатся на полу, но друг на друга, переполнение.) Высота жерда такова, что ногами до земли не достаешь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только и силится арестант – как бы удержаться. Если же свалится – надзиратели подскакивают и бьют его. Либо: выводят наружу к лестнице в 365 крутых ступеней…; привязывают человека… к … бревну для тяжести – и… сталкивают…
Clip from page Комары
В рассказе Олега Васильевича был эпизод о пытках, которым подвергали сектантов – «христосиков». Религия запрещала им работать на Антихриста: они отказывались от лагерных работ. За это их раздели догола и поставили «на комара». Какие там комары, мы вскоре сами испытали: в июне на Соловках ими кишит весь воздух, могут заесть насмерть. И этих «христосиков» поставили голыми на камни, не позволяя ни шевельнуться, ни сойти с места. Рассказывая об этом, Олег Васильевич заплакал.
Clip from page Съемка
Рассказывая об этом, Олег Васильевич заплакал. Мужественный, сильный, сдержанный человек – и вдруг потоком слезы из глаз. Он сделал безнадежный жест на камеру:
– Остановите…
Хоть я и не остановила съемку, но потом в монтаже в этом месте поставила черную проклейку: просто невозможно было показывать этого человека плачущим. Да и проклейка воздействовала сильнее, чем изображение…
Clip from page Чувство страха
Но, кстати те, у которых сидели родные, не до конца знали и понимали, какие масштабы были… Они думали: «Может, это только мы. Может быть, правда, он враг народа, если этот человек не вернулся.» Знаете как, но кто же знал-то? Посадили человека: враг народа, вообще… расстрелян как враг народа, боже мой… так… Было чувство страха за себя, за то, чтобы тебя не посадили как твоего отца или деда, или было какое-то чувство недоверия, а может быть, он что-то недоговаривает, если он вернулся и говорит, что не виноват. Понимаете, это же.. люди не могли делиться друг с другом и спрашивать, да?
Clips from page Семьи заключенных
- Он сказал, что когда ему было 8 или 9 лет, они жили в большом доме, в Москве, в доме где было много квартир. И-и э-э он ходил гулять и играть с другими детьми. Его отца уже арестовали. А это было сразу после ареста его отца и, допустим,… моего отца звали Виктор: он шел гулять, и регулярно происходила одна и та же история. Он начинал играть с детьми, например, Витя, Виктор начинал играть с Петей, и мама Пети кричала из окна дома: „Петя! Петя! не играй с Виктором, потому что он сын врага народа!” Вот… это сейчас… это может быть смешно, э-э но в тот момент это, конечно, была большая травма для моего отца, который был маленьким мальчиком, и никто, никто с ним не играл, потому что его отец был арестован э-э тайной полицией Сталина НКВД.
- когда я был маленьким, я не понимал, конечно, кто Сталин… кто был Сталин. Я знал, что мой дедушка был в Сибири, но я не очень понимал почему. Но когда я уже был в старших классах, то тут, в это время, мои родители, конечно, сказали мне, что лучше не говорить о том, что в нашей семье были люди, которые были в Сталинских концлагерях. Вот, и я думаю, они просто заботились обо мне, беспокоились обо мне, не хотели, чтобы у меня были проблемы. Но мне было очень интересно, и это был интересный момент. Я понял, что в нашей семье есть секрет, о котором нельзя говорить другим, потому что это может быть опасно.
Clip from page Родственники считали меня преступником
– Ефим Дмитриевич, останавливайтесь у меня. Места много. Вдвоем будет веселее.
Он пожил у меня дня четыре. Я пыталась быть гостеприимной, и приветить его, и кормить вкусно. … Перед отъездом он обнял меня:
– Марина, я так тебе благодарен! Ты – первый и единственный за всю мою жизнь человек, не побоявшийся оставить меня у себя дома.
Я даже не поняла, что он имеет в виду.
– Как? Почему?
– Ну, как… С тех пор, как меня посадили, даже родственники не только не пускали меня к себе в дом, но и ко мне не приходили. Мы с ними почти не поддерживали отношений. Ну, может письма иногда писали. Они стеснялись, боялись меня. …
Я был каторжник, провел по тюрьмам 18 лет, родственники считали меня преступником.
… «Боже, – думала я, – прожить всю свою жизнь с чувством, что от тебя бегут, как от чумы! Что переживали эти так называемые враги народа, их дети, их семьи!…».
4. Additional resources
Book about the camp system: Applebaum, Anne. Gulag: A History. Doubleday: New York, 2003.
Book with Dmitrii Likhachev’s first article: Лихачев, Дмитрий. Статьи ранних лет
Dmitrii Likhachev’s memoirs: Лихачев, Дмитрий. Книга беспокойств
Solzhenitsyn’s work about the camp system: Солженицын, Александр. Архипелаг ГУЛАГ
Marina Goldovskaya’s memoirs: Голдовская, Марина. Женщина с киноаппаратом. Москва: Материк, 2002.
Book about the camps: Shalamov, Varlam. Kolyma Tales
